Эта история началась приблизительно в пятнадцатом или шестнадцатом веке по современному летоисчислению. Точнее установить уже вряд ли удастся. Да и нужно ли?

В селе Васильевка, где всё произошло, люди тогда счет времени особо не вели – жили себе и жили. Даты своего рождения зачастую знали, но дневников не вели и точно вспомнить, когда произошло то или иное событие, порой было непросто. Поп и писарь, понятно, делали какие-то записи, но жители села пользовались более простыми временными вехами: «В тот год, когда был неурожай после засухи», «Когда Васька упал с телеги и разбился» и даже «когда Петрович жену с кумом застукал и сломал ему руку оглоблей».

Васильевка находилась на северо-западе современной Днепропетровской области, на изгибе неширокой реки. Тот, кто ехал к селу, сначала должен был повернуть с дороги, идущей в сторону Киева, налево – возле древнего, облепленного мхом каменного креста. Затем путешественник проезжал небольшой лес, затем поднимался на невысокий, но затяжной подъем.

С вершины холма открывался вид на село – поля пшеницы, за ними – аккуратные домики, среди которых гордо возвышалась церковь, построенная более ста лет назад (церковь была самой высокой на много верст вокруг и это обстоятельство очень любили подчеркивать жители села). Ближе к реке дымила кузница. Дальше была видна мельница, а слева, на отшибе, за огородами, немного не доходя до кладбища – приземистый домик, в котором с незапамятных времен жила старуха по прозвищу Пантылычиха.

Пантылычиха была местной, как сказали бы в наше время, «народной целительницей», повитухой, гадалкой, а также «консультирующим психологом» и «абортмахершей» для девушек, на которых не обращали внимания милые девичьим сердечкам парни, или же наоборот – которым нужно было срочно избавиться от начинающих выпирать из-под подолов плодов внимания этих самых парней.

Одним из самых зажиточных и уважаемых людей в селе был кузнец. Старшего сына кузнеца звали, как и большинство лиц мужского пола в Васильевке, Василием, или Васей (так звала его мама и, вслед за ней – большинство девушек). Вася был почти обычным парнем – средний рост, приятное, но не выделяющееся какой-либо особой красотой лицо, крепкие мускулы, василькового цвета глаза, русые волосы. А «почти обычным» Вася был потому, что у него была одна не совсем обыкновенная для жителя Васильевки черта – мечтательность.

Иногда в выходные или праздники, или во время отдыха от работы в кузнице или в поле, Вася отходил немного в сторону от остальных, садился на землю, опираясь спиной на дерево или плетень, и на некоторое время замирал. Он смотрел куда-то вдаль, на облака, на горизонт или на блестящую под солнцем воду реки. В эти моменты Васино лицо менялось так сильно, словно из тела Васи исчезал на время сын кузнеца и в нем проявлялся кто-то другой, гораздо старше, гораздо опытнее и умнее, даже мудрее.

В такт мыслям по лицу Васи пробегали то мечтательно-восхищенное, почти младенческое выражение человека, который чудом спасся от смерти и теперь никак не налюбуется этим миром, то горькая усмешка доживающего жизнь глубокого старика, то холодная сосредоточенная ярость воина, знающего, что сейчас он будет драться в последний раз в жизни. Иногда же сменяющие друг друга маски вдруг отступали вглубь и на мгновение или два на поверхность поднималась гримаса такой горечи, словно Васе приходилось вспоминать о бесконечных и бессмысленных страданиях, пережитых в прошлом или предвидеть эти страдания в будущем. В такие минуты Васю всегда пробирал озноб – даже если жара стояла такая, что и вода в реке не освежала, а только обволакивала тело липким теплом.

Когда Васю кто-нибудь звал в минуты размышлений, он некоторое время не реагировал, а потом вздрагивал, сильно тряс головой, будто отгоняя наваждение, еще несколько минут был молчаливым и тихим, и только затем становился таким, каким его привыкли знать. Вася никогда никому не рассказывал, о чем он думал, и его давно перестали об этом спрашивать. Односельчане, невзирая на Васину странность, относились к нему неплохо – парень как парень, не ленивый, не глупый, не урод и из хорошей семьи. Ну а что мечтательный – так это дело ясное, всё до тех пор, как женится. А там – мужчины постарше ухмылялись – то, о чем мечтаешь, можно делать, сколько захочешь. Гуляй, пока молодой! Тут все странности как рукой и снимет.

И прошла бы Васина жизнь обычно и незаметно, как и у многих поколений его предков, если бы не положила на Васю глаз Маня – дочь мельника.

Маня была девушкой симпатичной и по-своему даже красивой, но красота ее сильно отличалась от щедрой природной красоты деревенских девушек, на фоне которых Маня казалась изящным изнеженным заморским цветком среди ярких, но привычных полевых цветов. Вряд ли кто-то из парней смог бы объяснить, что именно настораживало  их в Мане, но Маню, как злорадно говорили сельские старухи, «не сватали».

Миловидное Манино лицо, загадочные глаза и не по-женски умные речи выгодно контрастировали с обычной внешностью и простоватым поведением сельских девушек, но… Парни с Маней гуляли по вечерам и танцевали на праздники, останавливались поболтать или (втайне от всех!) посоветоваться по поводу неразрешимых сердечных проблем, однако жениться на Мане никто не думал. Неясно почему, но к радости матерей парни, когда подходило время их женитьбы, никогда не заводили речь о Мане. Женились на других, попроще, а с Маней – с Маней по-прежнему гуляли по вечерам, танцевали на праздники, и втайне от всех обсуждали свои любовные проблемы.

Отец Мани, мельник, к огромному неодобрению всего села в своё время женился не на дочери тогдашнего кузнеца (Васиной тетке), которую все дружно прочили ему в жены, а даже вообще «не на местной». Однажды, в базарный день, в соседнем селе мельник остановился возле женщины, которая продавала творог. Слово за слово они разговорились. Выяснилось, что дядя незнакомки тоже мельник, только не здешний, как сказала женщина: «Он живет очень далеко». После появления общей темы разговор пошел живее, тем более что женщина оказалась умной и приятной собеседницей – между обычными для разговора малознакомых людей фразами она как-то умудрялась вворачивать информацию о себе и ненавязчиво выспрашивать мельника.

Мельник узнал, что зовут женщину Наталья и что живет она в Старой Петровке (верст тридцать на сервер от Васильевки, за рекой), с отцом. Мельник и сам не заметил, как все рассказал о себе, о своем селе и об отношениях с односельчанами. Что-то словно приворожило его к женщине – то ли необычный лучистый взгляд, который она время от времени гасила ресницами, то ли неожиданно острый для женщины ум – но мельник проговорил с ней до самой темноты и взял с нее обещание встретиться здесь же на следующем базаре.

Наталье было девятнадцать, по деревенским меркам для незамужней женщины – возраст критический. В Васильевке было много более молодых, красивых и состоятельных невест, но к осени мельник заслал сватов в именно в Старую Петровку.

Отец Натальи – сухой, мускулистый, немного сутулый неразговорчивый мужчина – дал согласие на замужество дочери вроде бы и неохотно, а вроде бы и обрадовался, словно избавился от раздражающей ноши. Он благословил молодых, и после венчания мельник видел тестя только один раз – на похоронах Натальи.

Село встретило мельничиху неласково. Мужики сторонились ее из-за необычности поведения, а бабы взъелись, как одна. Никто не смог бы объяснить, даже если захотел бы, чем именно не угодила мельничиха Васильевскому женскому сообществу, но здоровались с ней сквозь зубы и судачили за спиной мельничихи так громко, что она часто слышала отдельные язвительные слова, а то и целые фразы. Изо всех женщин особенно старалась одна – Параска, полная низкорослая баба, глуповатая, но очень язвительная и въедливая. Одна она не любила мельничиху сильнее, чем все остальное село.

Однажды весной, когда в воскресенье сельчане шли из церкви, Параска, по своему обыкновению, неуклюже топала шагах в десяти за спиной у Натальи и что-то беспрерывно тарахтела подругам. Сквозь взрывы смеха до Натальи долетали не отдельные слова, как обычно, а целые фразы. Как сказала потом Васина тётка, «на Параску тогда гопки сели», и Параска, словно подзуживаемая изнутри, старалась сильнее, чем всегда.

Обычно Наталья никак не показывала, что слышит параскины слова, также она вела себя и сегодня – до поры. И вот, когда Параска неожиданно громко, с подвизгом ляпнула: «…Она-то у отца одна, и матери нет, вот увидите, у мельника много детей не будет, да и как бы не пришлось жениться ему снова…», Наталья остановилась, секунду постояла, повернулась и подошла к Параске.

Все бабы моментально подались в стороны, оставив Наталью и Параску в центре пустого круга. Никто не любил Наталью, но все понимали, что сейчас Параска действительно перегнула палку.

Наталья нагнулась к Параске и почти минуту что-то говорила ей на ухо. Потом развернулась и, как ни в чем не бывало, пошла дальше.

Лицо Параски посерело так, что ее торчащий картофелиной нос вдруг стал выпирать гораздо сильнее, чем обычно. Затем Параска пришла в себя, вздрогнула, перекрестилась, и быстро-быстро пошла, почти побежала домой.

Никогда и никому Параска не говорила, что именно сказала ей Наталья, но и никогда больше ничего не говорила о мельничихе – ни в глаза, ни за глаза. А сельчане, впервые в жизни увидевшие человека, которого испугалась Параска, тем более стали обходить мельничиху десятой дорогой.

Летом Наталья забеременела, и зимой, в отвратительную февральскую ночь, когда пронзительная вьюга швыряла острый твёрдый снег, Наталья родила девочку и умерла сразу же после долгих и тяжелых родов, как только узловатые руки Пантылычихи приняли посиневшего от асфиксии ребенка. Дура Параска неожиданно для всех во многом оказалась права – семейная жизнь мельника продолжалась немногим больше года, и жена его умерла, оставив мельнику только одного ребенка.

Единственное, в чем Параска ошиблась – это в том, что мельник женится еще раз. После смерти Натальи мельник, похоже, о следующей женитьбе не думал вообще.

Дочку мельник назвал Марией. Сначала имя превратилось в Машеньку, потом – в Манечку, а когда девочка немного подросла, то все стали называть ее Маней, и новое имя прижилось так, что никто больше и не вспоминал, что мельникова дочь Маня – на самом деле Мария.

Маня росла вежливой, спокойной и умой не по годам девочкой.

Никто никогда не видел, чтобы она ссорилась с соседскими детьми, но, тем не менее, никто из детей никогда не обижал ее – Маню если не побаивались, то, как минимум, относились с опаской. Лицом Маня пошла в мать – такие же тонкие, изящные, немного болезненные черты, большие тёмные глаза и тяжелые тёмные волосы. А вот характер у Мани получился гремучей смесью из характеров родителей – способность надолго сконцентрироваться на чем-либо, внешнее спокойствие и легкое равнодушие, почти безразличие к окружающим Маня получила от матери. А от отца Мане достались трудолюбие и, хотя она тщательно это скрывала, неконтролируемость поведения в гневе.

В селе только один раз видели, как мельник потерял голову – когда он, года через два после смерти жены, шел домой мимо двора, где справляли чьи-то именины. Тогда кто-то из подвыпивших мужиков непонятно с чего и зачем брякнул что-то о покойной Наталье. Мельник минуту постоял неподвижно (праздничный шум затих), потом повернулся и его глаза загорелись нехорошим огнем.

Спокойно, словно смакуя каждое движение, мельник подошел к плетню, одним движением вырвал толстый кол и разогнал всю компанию по чердакам и огородам.

После обидчик много раз приходил мириться и каяться (живя в деревне, глупо ссориться с мельником), вроде бы даже и помирились, но мельника в ярости запомнили хорошо и теперь гадали – передалась ли эта черта его дочери? Пока что Маня, невзирая на возраст, не бегала, ходила степенно, разговаривала рассудительно, но пословица о чертях в тихом омуте сразу же приходила на ум каждому, кто видел эту девочку.

Мане минуло десять лет, когда она впервые заговорила с Пантылычихой.

Пантылычиха была первым человеком, который увидел Маню после ее рождения, и этот факт почему-то запал в голову мельнику. Он не раз предлагал Пантылычихе сначала за небольшую, а потом и за немалую плату помогать ему в хозяйстве и воспитании девочки, но Пантылычиха без объяснения причин наотрез отказывалась. Мельник предлагал повысить плату ещё, уговаривал, злился, даже грозил – всё безрезультатно.

Сразу же после рождения Маню выхаживала соседка, а потом, когда мельник понял, что толку с Пантылычихи не будет, он привез из соседнего села незамужнюю двоюродную сестру. Сестра помогала мельнику в хозяйстве, растила девочку, но заменить мать ей не смогла, да и не особенно старалась. Иногда мельнику казалось, что сестра, как и соседские дети, тоже немного побаивается племянницу, но он гнал от себя эту мысль как заранее глупую.

Пантылычиха вежливо здоровалась с мельником, при встрече сухо кивала Мане, но никогда не заговаривала с девочкой.

И вот однажды летом навстречу идущей домой Пантылычихе из ворот дома мельника вышла Маня.

–      Здравствуйте, тетя Настя, – вежливо сказала Маня и посмотрела старухе в глаза.

Пантылычиха кивнула и собиралась пройти мимо, но Маня вышла на дорогу и протянула руку к корзине.

–      Можно, я помогу вам донести?

–      Нельзя, – отрезала Пантылычиха.

–      Мне папа говорил, что нужно помогать старшим. И еще он говорил, чтобы я хорошо относилась к вам. Папа говорил, что вас боятся только дураки, но мне вас бояться не нужно, потому что если бы не вы, я бы умерла сразу, как родилась.

Пантылычиха от неожиданности растерялась, и Маня воспользовалась этим, чтобы взять корзину из ее рук.

–      Хорошо, – пробормотала старуха. – Но только до дома. В моем доме делать тебе нечего.

–      Как скажете, – вежливо кивнула девочка и степенно пошла впереди Пантылычихи, плавно перебирая ножками под подолом платья и чуть склоняясь влево под тяжестью одетой ручкой на правое плечо корзины.

Так Маня подружилась – если это так можно назвать – с Пантылычихой, к которой сначала бегала по выходным («Папа, я быстро, тетя Настя обещала с базара гостинец принести»), потом два-три раза в неделю, потом через день, а потом уже – каждый день, зачастую пропадая в покосившемся доме Пантылычихи с утра до вечера.

Маня с каждым днем все больше и больше становилась похожей на свою мать, и мельник души не чаял в дочери. Маня тщательно делала вид, что она слушает каждое слово отца, но на самом деле она давно уже вила из родителя веревки. Мельник много раз начинал разговор о том, что ни к чему хорошему знакомство дочери с «бабушкой» (он называл Пантылычиху только так) не приведет, что у молодой девушки должны быть совершенно другие интересы и совершенно другой круг общения, но… Маня только смотрела на отца широко открытыми глазами, которые сначала светились непониманием, а потом, словно тая, начинали дрожать от слез. Мельник, не выдержав, в раздражении плевал на землю и шел в мельницу, а Маня опять бежала к Пантылычихе.

Маня старалась во всем помогать старухе и не скрывала, что хотела бы, чтобы та научила ее своему «ремеслу», но Пантылычиха каждый раз говорила твердое «нет».

–      Послушай, девочка, тебе это не нужно. Если много будешь знать, знания сами начнут приходить к тебе, и это может ой как не понравиться…

–      Это еще почему? – искренне удивилась Маня, которая в это время растирала в ступке воск с какими-то катышками, облепленными соломой и мышиной шерстью.

–      А потому, – отрезала Пантылычиха. – Потому, что если будут приходить многие знания, однажды можно узнать нехорошие вещи. А ведь с этим потом жить. Тебе нужно замуж выходить, детей рожать да мужа кормить. Так что не лезь, куда не нужно.

–      Так я же и так замуж выйду, – удивленно протянула Маня. Похоже, свое замужество она воспринимала как не самое приятное, но настолько неизбежное событие, что даже думать об этом лишний раз – просто зря голову забивать.

–      Ты думаешь? – Пантылычиха рассмеялась и с грохотом поставила на стол миску. – Ну, и когда к твоему отцу в последний раз сватов засылали?

–      О чем вы, тетя Настя? – удивилась Маня.

–      О том, милая, о том. Когда кто рожает или помирает, то бегут ко мне. Ну и еще кое за чем бегут. Но когда от Пантылычихи ничего не нужно – Пантылычиха ведьма старая, и годится только на то, чтобы детей пугать. Ты думаешь, кто-нибудь захочет жениться на ведьме?

–      Что?

–      Ничего. Раз ты к ведьме бегаешь, то и ты ведьма. Или учишься у ведьмы, но ведьмой потом все равно будешь. Маня, да ведь парни боятся тебя так же, как их родители боятся меня! Никто из ровесников, по крайней мере, из нашего села, даже не подумает полюбить тебя или жениться на тебе!

–      Неправда! – взорвалась Маня. – Со мной гуляют вечером, мне доверяют, мне даже рассказывают, если что… если у кого что не так с кем-нибудь.

–      Вот именно. – Отрезала Пантылычиха. – Это у них с тобой (Пантылычиха сказала слово «тобой» очень громко, одновременно опять громыхнув миской) должно быть «что не так», и они должны к матерям бегать за советом. Девочка, да они же с детства знают, что у бабы волос длинный, да ум короткий. А если они к тебе за советом идут – кто же из них захочет на тебе жениться? Или ты хочешь, как твоя мать, искать мужа за тридцать верст от дома?

–      Что? Вы что-то знали о моей… маме?

–      Ничего. Что знала, то забыла. Но ты все-таки подумай о замужестве. Пора.

Больше к этой теме они не возвращались, но разговор крепко запал Мане в душу. И однажды зимой, вечером, за неделю до своего пятнадцатилетия, Маня пришла к Пантылычихе.

Старуха раскладывала на лавке возле печи коренья, когда раздался приближающийся скрип снега, затем кто-то на крыльце постучал валенком о валенок, затем стукнула дверь и перед Пантылычихой появилась Маня – румяная от мороза, но как всегда, серьезная и рассудительная.

–      Пришла все-таки, – пробормотала Пантылычиха. – Я знала, что ты придешь. Я ждала тебя. Подожди, угощу тебя квасом – заодно и расскажешь, с чем пришла. Хотя знаешь, девочка, хочешь – обижайся, хочешь – нет, но ничего нового ты мне не расскажешь.

–      Тетя Настя, – сказала Маня, отпив глоток, поставив на стол стакан и спокойно посмотрев Пантылычихе в глаза. – Я знаю, за кого хочу выйти замуж.

Пантылычиха кивнула.

–      Значит, Бог услышал мои молитвы, – то ли в шутку, то ли всерьез сказала она. – На свадьбу позовешь?

–      Нет, – отрезала Маня.

–      Ну нет, так нет, – казалось, Пантылычиха была ни удивлена, ни расстроена.

–      Не позову, – повторила Маня, – потому, что свадьбы не будет. Он не любит меня. Он даже не знает, что я люблю его. На вас, тетя Настя, одна надежда.

–      Так во-о-от ты зачем, – протянула Пантылычиха, поставила на стол кружку и посмотрела Мане в глаза. Маня спокойно выдержала взгляд Пантылычихи, и ее тёмные глаза даже не моргнули.

Чаще всего за помощью к Пантылычихе бегали девушки, которым было крайне необходимо приворожить очередного «суженого». За небольшую плату они получали свою «привороту», и, судя по тому, как часто они потом возвращались за «бабушкиной травкой» для прерывания беременности, «приворота» действовала.

Зелья, которые готовила Пантылычиха, были отвратны и на вид, и на вкус. Однако клиенток это не смущало. «Привороту», замаскированную в разных продуктах и напитках, всё равно приходилось есть или пить не им, а ничего не подозревающим парням. А «бабушкина травка», стимулирующая преждевременные роды, действовала с надежностью порохового заряда, так что с переживанием неприятных ощущений мирились охотно.

«Приворота» и «бабушкина травка» составляли основной источник дохода Пантылычихи, но она, похоже, не очень хорошо относилась к этим зельям и никогда не рассказывала Мане рецепты целиком. Отдельные составляющие Маня знала, можно сказать, что она знала почти что всё, но, тем не менее, она догадывалась, что основной компонент тётя Настя хранит, как зеницу ока.

–      Вот ты зачем, – повторила Пантылычиха. – Я тебе отвечу – нет.

–      Но почему? – удивилась Маня. – Почему? Вы же помогаете другим?

–      Вот именно. Другим, – ответила Пантылычиха. – А тебе – нет.

–      Но почему?!

–      Да потому, что то – другие, а это ты – ты, – непонятно ответила Пантылычиха. – Ничего хорошего из этого не выйдет.

–      Но почему?!! – не унималась Маня. – Ведь сколько девушек благодаря вам вышли замуж и живут, горя не знают.

–      Да кто ж это тебе сказал, что горя не знают? – внезапно разозлилась Пантылычиха. – Да, замуж повыскакивали, но кто ж из них горя не знает? Посмотри – у Катерины третий ребенок мертвый рождается, село на нее смотрит, как на чумную. У Насти, соседки твоей, муж тает, как свечка, зато она пухнет, как на дрожжах, скоро в дверь пройти не сможет. Василий – который с того конца села – после свадьбы сам не свой стал, а Иван, Петров сын, прошлым летом в омуте утопился. И это ты называешь «горя не знают»?

–      Может, судьба у них такая, – огрызнулась Маня. – Другие ведь живут нормально?

–      Другие нормально… Пока. Тот, кто дает, тот рано или поздно берет своё. Запомни девочка, за всё в мире нужно платить. Особенно за то, чтобы заставить другого человека пойти против своей воли. Это страшный грех. Ужасный. Так что даже и не проси меня об этом. Мало я тебе рассказывала способов приворожить парня?

На глаза у Мани навернулись слезы.

–      Так ведь не действуют они на него, ваши способы, – сквозь всхлипывания пробормотала она.

–      А ну прекрати свои сопли! – рявкнула Пантылычиха. – Я тебе не отец и не парубок соседский!

Слёзы высохли в одно мгновение.

–      Не действуют, говоришь?

–      Не действуют, – повторила Маня. – Мы и гуляли с ним, и воду я в поле ему носила, и как я купалась, он тоже увидел. И – как колода. Здоровается, улыбается, и все. Я не могу так, я не знаю, что делать.

–      Даже купание не подействовало? Да что же это за герой каменный? – с веселым удивлением протянула Пантылычиха.

–      Васька. Ну, Вася, кузнеца сын, который думает постоянно о чём-то… ясно, о чём.

К удивлению Мани, Пантылычиха нахмурилась.

–      Дался он тебе, Маня. Плюнь да забудь. Найди другого парня, нормального. А этого… этого – не нужно. Ты красивая, с любым нормальным парнем и купание так подействует, что и без «привороты» за «бабушкиной травкой» прибежишь – если вдруг замуж выходить раздумаешь. А про кузнецова сына – забудь, послушай старуху. Не выйдет добра из этого.

Манины глаза засветились притушенным нездоровым светом. Ей впервые в жизни кто-то перечил в чём-то, что она считала для себя важным, и Маня впервые в своей жизни поняла, что чувствует человек, когда его заполняет ледяная ярость.

–      А я хочу именно за него! – прокричала Маня, почти с ненавистью глядя в глаза Пантылычихе.

До глубокой ночи спорили Пантылычиха и Маня. Маня разошлась не на шутку и атаковала Пантылычиху и гневом, и лестью, и слезами. Пантылычиха была спокойна, как камень, и приводила Мане один аргумент за другим против ее выбора. Раз за разом перебирала Пантылычиха всех парней в селе, и всякий раз по всем раскладам выходило, что Вася для Мани  – самый худший выбор. Но чем больше Пантылычиха разубеждала Маню, тем больше Маня стояла на своем. В конце концов Пантылычиха шумно выдохнула и хлопнула ладонью по столу.

–      Бог с тобой, Маня, – устало сказала она. – Будь по-твоему. Я помогу тебе.

Маня даже подпрыгнула от радости.

–      Но ты должна знать, – продолжила Пантылычиха, что если желание твое, то и грех будет на тебе. Понятно?

–      Понятно, – легко ответила Маня.

–      Нет, не так. Скажи: «Я, Мария, согласна на то, что грех за содеянное будет на мне».

–      «Я, Мария, согласна на то, что грех за содеянное будет на мне».

–      Ещё раз.

–      «Я, Мария, согласна на то, что грех за содеянное будет на мне». Ну…

–      Нет, молчи. Теперь – ещё раз.

–      «Я, Мария, согласна, что грех за содеянное будет на мне». Вы что, смеётесь надо мной, тетя Настя?

–      Да какой уж тут смех! Ты не думай ничего – я не шучу с тобой, эти правила не я установила. Любую серьёзную просьбу нужно повторить три раза, чтобы у тех, кого просишь, сомнений не осталось в твоем настрое. Тут такое дело: один раз сказала – оговорилась, два раза сказала – не подумала, а три раза сказала – значит, всё, ты готова, ты согласна и понимаешь, что делаешь.

–      Да, я согласна, и я понимаю!

–      Ой ли…

–      Согласна, согласна, согласна!

–      Хорошо. У тебя женское на этой неделе будет?

–      Да…

–      Вот и хорошо. Возьмешь чистую тряпку, чтобы пропиталась, ну, ты поняла. В субботу вечером, в именины, отец, как всегда, приготовит мне гостинец – никак не забудет ту ночь, смотри ты, редко такое бывает! – вызовешься сама отнести гостинец и придешь ко мне. Скажешь, что будешь от меня поздно, хочешь посидеть со мной, поговорить, мать вспомнить. Отец не откажет. Принесешь тряпку, тогда все и сделаем.

–      Хорошо, тетя Настя!

Степенная Маня чуть ли не вприпрыжку помчалась домой, чем до икоты удивила выглядывавшую из-за забора соседку. Но, скорее всего, Маня так сильно не радовалась бы, если бы знала, что Пантылычиха кривила душой, и уж тем более не радовалась бы, если бы знала, в чём именно.

Пантылычиха была неприятно удивлена, когда за «приворотой» для Васи пришла именно Маня. Пантылычихе даже показалось, что это какая-то насмешка судьбы или тех сил, с которыми Пантылычиха была знакома с детства и с которыми ей с каждым годом хотелось знаться всё меньше и меньше. Старуха очень хотела бы, чтобы на Васю положила глаз другая девушка – любая, но не Маня, к которой Пантылычиха испытывала чувства, чем-то даже похожие на материнские. Но – Маня, так Маня, своя рубашка ближе к телу. Дело в том, что на мечтательного сына кузнеца у старой ведьмы были свои планы.

***

Что люди знают о своём сознании? Не о том, как в том или ином случае действует их сознание (точнее, та его малая часть, которая известна людям), а о том, что собой представляет само сознание? Где именно спрятана та часть человека, которую он называет «Я»? На что опирается ощущение «Я есть» в бреду или в кошмаре, когда ады вращаются вокруг, но, тем не менее, человек рано или поздно вновь просыпается в своей мокрой от холодного пота постели?

Пантылычиха знала о сознании больше, чем знал об этом любой житель Васильевки – даже больше, чем поп. Несмотря на свою образованность и довольно острый ум, поп мыслил в категориях, которые были вколочены ему в голову в духовной семинарии, и слишком многие вещи принимал на веру, не задумываясь. А Пантылычиха имела дело с темными, путаными знаниями, доставшимися ей от череды предшественников и предшественниц. Наполовину сказки, наполовину суеверия, они часто противоречили друг другу и ещё чаще – церковной доктрине, но, тем не менее, эти знания работали на практике, работали также, как и церковные обряды.

Разница между Пантылычихой и ей подобными с одной стороны, и церковью – с другой, была приблизительно такой же, как между браконьерами и царской охотой. Одни крадутся в темноте, другие выступают на виду, важно и торжественно, но цель у всех одна – добыча. Когда первые видят вторых, то бегут от них без оглядки, когда вторые ловят первых, «бьют батогами нещадно» или гноят в острогах, а то и ещё хуже. Но вот кто больше добудет дичи – тот, кто трубит о себе на весь свет, или тот, кто действует тихо и в одиночку – вот это уже был вопрос, на который Пантылычиха давно дала себе ясный и четкий ответ: тот, кто едет тише, всегда будет дальше.

С некоторого времени ощущая приближение конца, Пантылычиха задумала ни много, ни мало, обмануть саму смерть.

Пантылычиха знала, что с человеком происходит только то, во что он верит. Если ведьма верила, что она может на время перейти своим сознанием (или как говорили в селе, «обернуться») в кошку или летучую мышь, то она действительно могла видеть село с соседской крыши или с высоты рваного ночного полета. Если девушка истово верила, что «приворота» подействует на неласкового парня, ей смело можно было давать смесь чертополоха и кизяков, и парень начинал сохнуть по ней на второй день – уж это-то Пантылычиха знала. И если человек с детства знает, что он смертен – ему обязательно будет по вере его.

Пантылычиха тысячи раз проклинала мир, в котором она родилась, в котором людям с младенчества вдалбливали в голову, что их удел – «работать в поте лица ради хлеба насущного», а потом «уйти в прах, из которого вышли». Пантылычиха понимала, что тело человека умрет и сгниет, что разум его растает, как комок грязного воска в огне, но душа – ощущение «Я Есмь» – бессмертна. Этот постулат, над которым тысячелетия бились выдающиеся умы, у старой деревенской ведьмы не вызывал никакого сомнения, как неизбежность смены времен года. Если бы кто-то попросил Пантылычиху аргументировать свою точку зрения, она, наверное, поначалу даже растерялась бы. Как может исчезнуть сознание, осознавшее само себя, понявшее, что оно ЕСТЬ? Что тут объяснять?

Пантылычиха понимала, что за тонкой гранью, отделяющей «этот» свет от «того», её уже давно ждут силы, которые до поры до времени помогали ей, и которые вряд ли откажутся от получения платы. Деваться было некуда. Пантылычиха и рада была бы умереть совсем, не только телом, но и душой, но понимала, что и это невозможно. Безысходность ситуации сводила Пантылычиху с ума. Однако года полтора назад, в длинную бессонную ночь, когда Пантылычиха, постанывая от отчаяния, ворочалась с боку на бок, в её голове вдруг забрезжила мысль.

После смерти или в моменты резкого отделения сознания от тела с человеком происходит то, чего он ожидает согласно своим прижизненным убеждениям. Пантылычиху ждала расплата – после её смерти. Но что произойдет, если она попадет в сценарий чужой смерти? Если умирать и, желательно, долго, будет другой человек? Что, если Пантылычиха окажется гостем на чужом «празднике» (Пантылычиха усмехнулась), гостем, который пользуется тем, что отпущено хозяину, и при этом немного подправляет «желания» хозяина по своему усмотрению?

Пантылычиха умела переносить свое сознание («душу», как говорила она) в души других живых существ. И кроме небольших технических приготовлений, ей только нужно было знать, когда будет умирать кто-либо из селян, чтобы «приклеиться» к нему и подойти вместе с ним к воротам, из-за которых редко возвращаются.

Пантылычиха понимала, что никто из ведьм и ведунов никогда не решался на такое. Она не хотела даже думать о том, какой именно грех она совершает – наверняка, в церковном кодексе не было предусмотрено наказания за подобные дела, так как такого ещё не делал никто. И Пантылычиха старательно обходила мысли о том, что ждет её в случае неудачи, если она окажется перед лицом своих «кредиторов» после попытки бегства. Но и отказываться от своей затеи ведьма не собиралась. В случае обычной смерти ад ей и так был обеспечен, а в случае неудачи её плана – хуже ада все равно ничего нет, так что терять особо нечего.

И здесь на пути у Пантылычихи неожиданно вставала церковь, воспитывавшая людей много поколений подряд по одному и тому же шаблону.

Сначала Пантылычиха думала, что может «приклеиться» к любому умирающему, когда захочет, но потом поняла, что вряд ли это даст ей что-то полезное. Жители Васильевки, будучи людьми простыми, в поповских словах не сомневались и верили, даже не верили, а знали, что после смерти они попадут или в рай, или в чистилище, а потом или в рай; или в ад – если уж слишком грешили при жизни. Эта дилемма никак не устраивала Пантылычиху – она понимала, что в рай ее все равно никто не пустит, так как вера вела покойника только ворот рая, дальше действовали другие силы. В ад идти с проводником тоже смысла не было – билет в ад Пантылычихе и так был обеспечен давно. И Пантылычиха снова и снова проклинала церковь, которая для укрепления собственной власти придумала ад.

В селе был только один человек с умом большим, чем у крестьянина – поп. Но ведьма понимала, что к нему набиваться в «попутчики» уж точно не имело смысла.

Пантылычиха буквально сходила с ума от такого простого, но непреодолимого препятствия, которое оказалось у нее на пути. И однажды, когда она шла по улице и услышала, как одна женщина крикнула другой: «Смотри, Васька-то кузнецов опять размечтался», Пантылычиху словно озарило.

Если парень мечтает – судорожно размышляла Пантылычиха – значит, есть какое-то томление духа, есть что-то, к чему он тянется, но чего не может найти в своем повседневном окружении. И если правы те, кто болтают, что Вася мечтает о девках, то разве тяжело Васе просто забраться вечером с одной из них на сеновал? О чём тут мечтать? Нет, селяне явно ошибались.

Мысль Пантылычихи бешено работала. Парня явно тянет к чему-то такому необычному, что он и сам, может, себе не представляет. А если так – во что верит он на самом деле? Да и верит ли он в рай и в ад так, как, не задумываясь, верят его соседи? Что случится с Васиной душой, куда попадёт его ум в тот момент, когда окажется свободным от плена «бренной плоти», увидит мир без иллюзий и получит абсолютные возможности без ограничений? И какие иллюзорные миры создаст он, чтобы спрятаться от ведьмы, которая словно раскаленными когтями вцепится в самую сердцевину его «Я»? Да и как он спрячется от Пантылычихи – Пантылычиха рассмеялась при этой мысли – если Пантылычиха будет с ним и в нём, и прятаться Васе придется от себя самого?

Ведьма понимала, что нет ничего вечного, что, даже если её план и сработает, то рано или поздно Васино внезапное чистилище закончится и он все-таки попадет туда, куда ему было назначено попасть после смерти. И после этого Пантылычихе придётся предстать перед силами, которые вряд ли перестанут ждать ее за кулисами этого мира – и всех других миров. Но… кто его знает? Если вложить в голову Васе нужные мысли, его блуждания в новых мирах могут длиться очень и очень долго. И очень может быть, что при постоянном «присмотре» Вася действительно будет действительно вечно творить свои кошмары. А если и нет – Пантылычиха в любом случае получит передышку, во время которой она сможет придумать что-нибудь ещё.

Не спеша, очень и очень старательно, тщательно, как никогда в жизни, Пантылычиха приготовила зелье и, завернув его в темную тряпочку, аккуратно положила в дальний угол сундука. Теперь оставалось только дождаться, когда за приворотой для Васи придет кто-нибудь из девушек.

И надо же было, чтобы пришла именно Маня!

***

–      Здравствуйте, тетя Настя! – в дом Пантылычихи влетела Маня. В руке она держала увесистую корзинку, а за ее спиной в коридоре было слышно, как визжит вьюга – такая же, как и пятнадцать лет назад. – Вам отец гостинцев передал, и кланяться приказал!

Пантылычиха накрыла тряпкой блюдце с чернилами, в котором она перед приходом Мани пыталась рассмотреть свое будущее. Картины, которые она видела, частично обнадёживали, частично тревожили, но во многом были непонятны, и это беспокоило больше всего.

–      Гостинцы потом, садись, – неприветливо, почти грубо сказала она. – Садись, и еще раз повтори, чего ты хочешь. Ты хочешь, чтобы он просто полюбил тебя, или ты хочешь, чтобы он обвенчался с тобой?

–      Чтобы обвенчался, и чтобы мы были с ним всегда.

–      Всегда – это очень долго. Подумай, о чем ты просишь.

–      Я хотела сказать – всю жизнь.

–      Это лучше. А если ваша жизнь будет не одна?

–      Что?!

–      То. Представь, что после смерти вы пойдете не в ад или в рай, а если будете грешить и вести себя правильно приблизительно поровну, то… Бог (старуха криво улыбнулась) опять пошлет вас назад. И ещё раз, если нужно будет. Просто представь. Пойми, я спрашиваю не просто так.

Маня задумалась.

–      Ну, тогда я хочу, чтобы мы были с ним все наши жизни.

–      Так я и думала. А теперь слушай.

Пантылычиха секунду помолчала, и потом забормотала, глядя куда-то в угол.

–      Что будет в этой жизни, не важно. Запомни, в каждый следующий раз ты будешь встречать его. В каждой жизни у тебя будет только один шанс. Но Василий всегда будет помнить, пусть и слабо и смутно, как ты обошлась с ним, и его будет всегда воротить от тебя. Однако один шанс ты будешь получать всяко. И запомни, он никогда не полюбит тебя по-настоящему до тех пор, пока перед этим ты не только не выйдешь за него замуж, но и не проживешь с ним всю жизнь и не умрешь раньше его – своей, запомни, Маня, своей! – смертью. После этого тебе будет очень легко привлечь его снова. Потом – еще легче, пока ты не станешь как будто частью его. И  запомни – если он покончит с собой, все усилия пойдут насмарку и всё придется начинать заново. И ещё – если то, чем ты захочешь его приворожить, не сработает, в следующий раз оно станет тусклее: лицо, ум, тело. А если он хоть раз уйдет от тебя в здравом уме и трезвой памяти – тогда всё, пропащее твое дело, и замуж за него ты больше не выйдешь, и отвечать за грехи придется. За все грехи. Вот так-то. Это не я придумала, так что не обессудь. Тебе всё ясно?

–      Ну…

–      Вот и хорошо, что ясно. Не раздумала?

–      Нет. Не раздумала.

–      И это хорошо. Тряпку принесла?

Маня достала откуда-то из-за пазухи скомканную тряпку с блекло-бурыми разводами.

Пантылычиха проворно взяла, почти выхватила знамя Маниной любви из ее рук и бросила в миску, которую вытащила из-под лавки. Снова полезла под лавку и вытащила полуведерную бутыль, из которой бережно налила в миску какую-то вонючую жидкость. Что-то бормоча под нос, аккуратно поболтала миску.

Затем старуха зажгла лучину от свечи и сунула ее в миску. Содержимое сразу же вспыхнуло и меньше, чем за минуту с треском сгорело до яркого черного пепла.

–      Вот и хорошо, что не раздумала, – повторила Пантылычиха.

Она открыла сундук и достала из него темную тряпку, которую положила на стол и бережно развернула. Маня увидела какие-то крупные гнилостно-зеленые гранулы, перемешанные с сушеными корнями и сморщенными лоскутами бурой кожи. Деревянной ложкой Пантылычиха соскоблила рассыпающийся пепел из миски и стряхнула его в тряпку, перемешала все ручкой ложки и снова аккуратно завернула тряпку и убрала ее куда-то под стол.

–      Ну вот и все готово, – Пантылычиха неожиданно бодро встала и натянута на себя потертый кожух. – Идем, деточка.

–      Куда, тетя Настя?

–      Венчаться, красавица, венчаться.

–      Как – «венчаться»? Куда – «венчаться»? И Вася ни о чем не знает, да и в церкви ночью все равно никого нет! Какой «венчаться»?!

–      Ха! Ха! Ну, ты умеешь рассмешить! – Пантылычиха была явно не в себе, такой взбудораженной Маня её ещё не видела. – Нет, девочка, в церкви венчают только на один раз, на одну жизнь, да и жених в церкви нужен. А там, куда мы идем, там венчают без лишних разговоров и надолго. Да и жениха-то там – не спрашивают!

***

Шли молча. Было темно, но Пантылычиха шла уверенно, и Маня едва за ней успевала. Маня поняла, что старуха много раз ходила этой дорогой.

Ветер выл, и вместе с ним где-то в селе выла собака – протяжно, непрерывно и почти на одной ноте. Косой снег летел в лицо, жалил веки и забивался за ворот. Маня моментально продрогла до костей и уже почти жалела о том, что пришла к Пантылычихе. Если бы не Манино упрямство, она бы уже десять раз предложила повернуть назад, но когда Маня представляла, как отреагирует Пантылычиха, когда Маня пойдет на попятную… Ну, нет. Маня плотнее запахивала полу и продолжала идти дальше, с трудом умудряясь рассмотреть на снегу следы Пантылычихи.

Набросив крюк между огородами и кладбищем, они, таким образом, обошли село и, никем не замеченные, поднялись на холм. Засыпанная снегом дорога петляла, уходя между двумя темными стенами деревьев, и Маня почему-то не на шутку испугалась.

–      Тетя Настя, – сказала, почти прокричала Маня, стараясь перекричать вьюгу.

Пантылычиха повернулась, и в темноте Маня едва смогла рассмотреть её лицо.

–      Что, девочка, домой захотела? Поздно, милая, поздно. Да ты не бойся, уже скоро. Не переживай, в такую вьюгу вся нечисть по норам попряталась. И некого тебе со мной бояться. Это они, – Пантылычиха неопределенно махнула головой куда-то через левое Манино плечо, так что и понять было тяжело, куда именно она показывает – на село или на кладбище, – пускай боятся. А я уже своё отбоялась. Да и тебе бояться не советую. Толку от страха никому ещё не было. Идём.

Пантылычиха повернула и пошла, даже не оглянувшись. Маня секунду колебалась, куда идти – за старухой или назад, в село, но когда представила обратный путь мимо кладбища, в одиночку, под вой вьюги и собачьи завывания, то смахнула снег с лица и быстро пошла вперёд.

Сколько всего они шли, Маня так и не поняла. Потом выяснилось, что немного, но когда Маня смотрела на кривые тени деревьев, между которыми мелькали тёмные пятна и время от времени что-то поблескивало, ей казалось, что каждая секунда тянется как минута. Один раз Маня была совершенно уверена, что чётко увидела глаза, мелькнувшие среди ветвей в блеснувшем из облаков лунном свете. Маня в ужасе подпрыгнула, бросилась вперед и, сделав несколько шагов, с разбегу уткнулась в широкую спину Пантылычихи.

–      Спокойней, девочка, убьёшь ведь, – недовольно протянула Пантылычиха. – Хватит дёргаться, пришли уже.

Маня несколько раз глубоко вздохнула и осмотрелась по сторонам.

Ей казалось, что они дошли как минимум до Киева, но они были всего лишь на перекрестке. Шагах в десяти справа темнел каменный крест.

–      Пришли, – удовлетворенно сказала Пантылычиха.

Маня поежилась.

Пантылычиха полезла под одежду и достала оттуда темный сверток. В это время облака, словно по заказу, расступились, выглянула полная Луна, и Маня с удивлением поняла, что сегодня видит в лунном свете почти так же хорошо, как и днем.

Пантылычиха достала из свёртка четыре обгоревших с одного конца щепки. Она обошла крест против часовой стрелки, внимательно считая шаги и втыкая щепки в снег. Когда она закончила и отошла, вокруг креста на равном расстоянии друг от друга и от креста остались четыре темных столбика, на которых сразу начали расти снежные макушки. Из другого свёртка Пантылычиха достала пригоршню тёмного порошка и высыпала его в ямку, которую аккуратно выкопала в снегу перед самым крестом. Маня с непонятным ужасом догадалась, что тёмный порошок – это пепел от тряпки, которую Пантылычиха сожгла перед тем, как они вышли из дому.

Пантылычиха достала из-за пазухи веночек, сделанный из каких-то засохших листьев и колосков, внимательно рассмотрела его в лунном свете, фыркнула, но не сказала ни слова. Подошла к кресту, прислонилась к нему спиной, и отошла (Маня автоматически считала) на шесть шагов. Затем развернулась к кресту и вытоптала вокруг себя небольшую площадку.

–      Ну, вот и все, – сказала Пантылычиха. – Церковь готова, венец готов, сейчас будет тебе и дружок на свадьбу.

Мане стало жутко так, как не было жутко никогда в жизни, хотя она никогда раньше не боялась ни смерти, ни покойников, и искренне смеялась над суевериями односельчанами.

–      Иди сюда, – решительно позвала Пантылычиха и протянула к Мане руку.

Маня подошла

–      Что это, тетя Настя?

–      Здесь, – Пантылычиха показала рукой на крест, – лежит самоубийца. Как и почему он наложил на себя руки, уже никто не помнит, да это и не важно. Он будет тебе и дружком, и гостями, а я буду попом и дружкой. А жених – ну, его дело маленькое. Нужно было жениться по нормальному, чтобы ко мне не бегали (Пантылычиха неожиданно злобно сплюнула в снег). Сам виноват.

–      Тетя Настя, а может… – начала Маня и резко замолчала.

Пантылычиха поняла, что именно хотела сказать Маня.

–      Что «может», деточка, – ласково, но с легкой угрозой в голосе протянула она, – обратный ход? Поняла, как тут венчают, и чьим именем объявляют мужем и женой?

Маня судорожно сглотнула и кивнула, отводя глаза.

–      Маня, ты разочаровываешь меня, – с недоверием сказала Пантылычиха. – Неужели ты не понимала это раньше? Неужели ты и вправду думала, что мужья становятся тихими и пришибленными, а то и злыми, словно в них бесы вселились, и что муж с женой, что до свадьбы были добрыми и спокойными, а потом живут хуже, чем кошка с собакой – что всё это происходит лишь потому, что молодых венчают (голос Пантылычихи стал тонким и дребезжащим, явно передразнивая голос попа) «именем Господа Бога нашего Иисуса Христа»?!

–      Маня! – гремел сквозь вьюгу голос Пантылычихи, и Маня не могла понять, где заканчивается вьюга и где начинается голос. – Маня! Посмотри! Посмотри на село! Из твоих ровесниц семь из дюжины выходят замуж по любви или по хитрости, но без моей помощи, а пятеро бегут ко мне. Из их матерей ко мне обращались только трое из дюжины, а из их матерей – только две, и дальше всё будет ещё хуже. Нас хоть спасает, что село большое, иначе всё давно было бы так, как в Сухом (Пантылычиха назвала село верстах в десяти к югу от Васильевки, в котором народ мельчал и чах прямо на глазах и которое пользовалось дурной славой во всей округе). Ты думаешь, что это просто так – когда хороший работящий парень начинает пить после женитьбы в черную, бить жену и детей? Ты думаешь, просто так дети появляются на свет дураковатыми, уродами, а то и вовсе рождаются мёртвыми? Ты что, вправду так думаешь?

Маня пожала плечами, и Пантылычиха высоко, надрывно рассмеялась.

–      Вот так вот ни с того, ни с сего – была себе нормальная семья, не было в роду ни пьяниц, ни самоубийц, ни сумасшедших, ни до сроку усопших, а женится парень – и пошло-поехало? Сам пьяница, дом пустой, дети неприкаянные, жизнь загубленная – и всё просто так?! – продолжала кричать сквозь вьюгу Пантылычиха, от злости даже слегка притопывая.

Мане было не то чтобы страшно, но неприятно до такой степени, что она втянула голову в плечи и покрепче натянула на щёки платок, словно защищаясь таким образом от слов Пантылычихи. А старуха тем временем немного успокоилась и продолжала ровным голосом, немного нагнувшись к Мане и глядя ей в глаза.

–      Знай, Маня, поп по воскресеньям, когда говорит, то барабанит, не думает, как его учили, и как барабанили до него, и будут барабанить после него. И есть в его словах и правда, и брехня собачья. Так вот насчет того, что мы, женщины, виноваты в первородном грехе – брехня это. Нас Бог такими создал, и спрос с него, ежели чего.

–      Но у всех есть выбор – так или иначе, туда или сюда. И если мучения кому-то посылаются – значит, есть на нем вина, и вина только за то, что он сам выбрал. Редко-редко кто оказывается втянут в халепу без своей воли, да и то – чаще всего мужики, и чаще всего из-за привороты. Но в таком случае все корни – запомни, Маня! – все корни идут только от бабы!

Маня посмотрела на Пантылычиху.

–      Да, да! – подтвердила Пантылычиха, сильно кивая головой. – Если девка идет ко мне за помощью, то я ей помогаю. Вернее, ей помогают. Но потом, когда те, кто помогли, требуют плату, то начинаются слезы и крики. И тогда она снова бежит ко мне, или что ещё хуже – к другой бабке, чтобы с неё или с семьи сняли то, что на них висит. А ведь всё уже, поздно!

–      Тетя Настя, – пробормотала Маня, – а почему вы говорите, что к другой бабке – это ещё хуже?

–      Да потому, девочка, что против того, что сделала одна бабка, другая чаще всего ничего не сделает. А если и сделает, то только на время. А если и не на время, то чьим именем (Пантылычиха очень громко сказала слово «чьим») – чьим именем, как ты думаешь, будут убирать то, что было сделано раньше? И что будет в результате? Там сделали, тут убрали, ничего как бы и нет, а долгов висит за два раза! Ты думаешь, лучше будет от такого лечения?!

–      И ничего нельзя сделать? – тихо спросила Маня.

–      Можно, – нехотя ответила Пантылычиха. – Тут нужно в церковь идти. И не в том дело, что я попов люблю, но они сами назвались «слугами Божьими». Взялись за гуж. Есть, Маня, среди попов и дураки, есть и по-настоящему святые люди, которым под силу любую нечисть изгнать из человека. Только какая же баба пойдет в церковь каяться в том, что ради замужества пошла на шашни с сатаной? Да ни в жизнь!

–      И еще, Маня, знай. Повторюсь, может, зато запомнишь лучше. Если в роду или в семье все пошло наперекосяк, если мужик незадолго до женитьбы или сразу после венца меняется резко, если он жиреет, как боров, или взгляд у него такой будто чумной становится, словно жжет его всего изнутри, и гасит он огонь горилкой и загасить не может – тут все ясно, ищи бабу. И если баба снаружи остается, как всегда, а изнутри словно вобла сушеная проглядывает, если с годами гордыня, сухость и злоба на лице проступают – то же самое. И если дети дурные, болезненные, кривые или хилые – тут точно ясно, чья работа.

–      Может, вина лежит и не на этом поколении. – Пантылычиха слегка улыбнулась, когда заметила, как Маня упрямо тряхнула головой, словно отгоняя от себя ненужные сомнения. – Но понять, откуда все растёт, очень и очень просто. Смотри по роду, хотя бы просто расспрашивай людей, когда все беды начались – и там обязательно выйдешь на ту, что с сатаною снюхалась. А ведь он всегда берет своё, рано или поздно. Можно перебросить расплату на потом, на старость или даже на далекие поколения, но платить все равно придется, и чем позже, тем больше, не тебе, так другим!

–      Тетя Настя, – сказала Маня, – а вы всех о… таком предупреждаете?

–      Всех. – Отрезала Пантылычиха.

–      И что, никто, не отказывается?

–      Никто. Маня, бабская гордыня куда больше мужской. Представь, каково оно, когда тот, на кого глаз положила, смотрит на тебя, как на пустое место? Что тогда о себе думать – что ты последняя дура и уродина? А? Подумай сама!

Маня подумала. Когда Пантылычиха заговорила через минуту, ее голос был серьезным и холодным, с каким-то непонятным оттенком, который насторожил Маню, но который она не смогла понять и поэтому с досадой отбросила от себя вместе со всеми сомнениями.

–      Ты согласна? – спросила Пантылычиха. – Зная все, согласна ли ты, Мария, венчаться здесь и сейчас с Василием волею моею и волею сил, что за мной стоят?

Маня на секунду зажмурила глаза и представила Васино лицо.

–      Согласна, – твердо ответила она.

Дочь мельника никогда не меняла своих решений в том, что считала для себя действительно важным.

***

То, что происходило возле старого каменного креста дальше, Маня помнила смутно.

Сразу после своего «Согласна» она так замерзла, что почти не обращала внимания на то, что говорит и делает Пантылычиха. А Пантылычиха тем временем действовала настолько споро, что было ясно, что то, что она делает, делает не в первый раз, не в десятый и, возможно, даже не в сотый.

Пантылычиха, сунув Мане в руки венец из сухих листьев и колосьев, достала из-под одежды связанный из темных кукурузных початков крест и опять пошла против часовой стрелки вокруг каменного креста, что-то бормоча себе под нос. Когда Пантылычиха заходила за крест, Маня не слышала ничего, но когда старуха проходила рядом с Маней, до нее доносились отдельные отрывки.

–      Там, где вьюги намели… Встанет грешник из земли… – гудел голос Пантылычихи растворяясь в завываниях ветра.

Слова, не всегда понятные, но ровные и напевные, убаюкивали Маню и уносили ее куда-то туда, где не было ни холода, ни ветра, ни односельчан, ни отца – только Маня и Вася. Маня видела себя и Васю словно со стороны, картины же наплывали друг на друга и сменяли друг друга, но постоянно повторялся один и тот же сюжет. Маня протягивала руки к тому, кого, как она вдруг поняла, она действительно любила, но потом почему-то возникало лицо тети Насти и все рассыпалось на кусочки. Или же – изредка, не чаще одного раза из десяти-двадцати – Мане казалось, что они соединяются с Васей, но он вдруг начинает чахнуть, сгибается, как под тяжестью страшных лет, и сходит в землю, оставив Маню совсем одну в чужом и холодном мире. И Мане снова казалось, что она видит злорадное лицо Пантылычихи.

Маня не могла понять, почему ей так неприятно видеть лицо тети Насти, и почему ей становится на душе все тревожнее. Она была уверена, что старуха относится к ней хорошо, поэтому она гнала сомнения прочь, хотя обычно доверяла своим предчувствиям.

–      Позабудет свой навет… Выйдет чёрт на белый свет… – голос Пантылычихи переплетался с ветром, и Маня каким-то неясным ей самой знанием понимала, что этот речитатив, в котором чудные слова, которые иногда употребляли старики, перемешивались с самыми обычными фразами – гораздо старше, чем село, чем каменный крест и даже чем заснеженный лес, который блестел ветвями и чернел тенями в свете Луны.

–      Ветер носит… Жаба спросит… Ворон сохранит секрет… – слова затрагивали в душе Мани какие-то струны, и ей казалось, что кто-то внутри нее, словно она сама, только гораздо старше и умнее, понимает, что натворила она что-то ужасное и непоправимое, но времени на то, чтобы отказаться от своей глупости, уже почти не оставалось.

Нарастающее чувство тревоги почти пересилило Манину гордость, но вдруг она поняла, что уже слышит не смесь голоса и ветра, а только один ветер. Когда Маня подняла глаза, она увидела, что Пантылычиха стоит перед ней.

–      Что, девочка, заждалась? Всё уже, – Пантылычиха протянула развернутую тряпку Мане, в которой лежали два темных комочка. – Смотри – с утра сделаешь два пирожка, в каждый положи по одной штуке. Завтра в церкви, когда все выйдут, один пирожок отдашь Васе, второй съешь сама. И смотри, будь рядом с ним, вы должны есть в одно время! А потом… Потом сама все поймешь. Ясно?

Маня кивнула.

–      Вот и хорошо. А теперь идем назад – отец, поди, заждался тебя.

Изо всей обратной дороги Мане запомнился только взрыв собачьего лая, когда они подошли к селу.

Если бы Маня могла видеть причины событий, как это иногда умела делать Пантылычиха, то она поняла бы, что лай был вызван шумом в доме кузнеца. Все давно спали, когда Вася, лежавший на лавке возле окна, вдруг надрывно захрипел и забился в судорогах, чем до полусмерти напугал не только мать, но и всех в доме. Пока нашли трут и зажгли лучину, Вася почти пришел в себя, и только лицо его оставалось таким бледным, что было видно даже в зыбком свете лучины. Семья так перепугалась, что даже кузнец, очень не любивший, когда его будят, не сказал не слова.

Спустя несколько минут все снова улеглись, но еще долго было слышно, как ворочается Вася, и у его матери почему-то до самого утра сильно ныло сердце.

***

На следующий день было воскресенье, и погода ничем не напоминала вчерашнюю вьюгу. Было холодно, но ясно, прозрачный воздух подхватывал каждый звук и нес его куда-то далеко – за деревню, за кладбище, за лес, и ещё дальше. Сельчане, закутанные во всё, что только можно, дрожа от холода, выходили за ворота, кивали друг другу всем телом и, словно спохватившись, быстро-быстро топали к церкви. Одна только Маня не изменила своей привычке и степенно, хотя и продрогнув насквозь, шла позади всех. В кармане ее полушубка лежали два пирожка, которые она испекла утром, ради чего поднялась раньше обычного.

Мане всегда было скучно в церкви, но в этот раз ей показалось, что служба затянулась намного дольше, чем всегда. Возможно, сыграл свою роль и мороз, который пробирался внутрь и пробирал до костей стоящих прихожан. Когда Маня услышала последнее «Аминь», она даже сначала не поверила – настолько уже смирилась с мыслью, что вечно придется стоять среди робко перетаптывающихся селян и слушать попа и певчих.

С огромным трудом Мане удалось сдержать вздох облегчения, когда народ повалил на улицу. Внешне спокойная, Маня на самом деле волновалась ужасно, и когда за воротами церкви она как бы случайно оказалась рядом Васей, ей казалось, что стук ее сердца слышен громче, чем церковный колокол.

–      Здравствуй, Вася, – Маня была уверена, что голос выдаст её моментально, но, судя по реакции Васи, он не заметил ничего необычного – или же ему просто было не до Мани.

–      Здравствуй, Маня, – ответил Вася. Маня присмотрелась к нему внимательнее и заметила, что Вася какой-то необычно бледный, а вокруг глаз отчетливо выступили тёмные, почти чёрные круги.

–      Холодно сегодня, правда? – Маня никак не могла придумать, как можно обычный разговор перевести на предложение подкрепиться. Интересно, как Пантылычиха это себе представляла? Маня вдруг поняла, что впервые за все время своего знакомства со старухой она назвала ее – пусть даже и в мыслях – не «Тетя Настя», а «Пантылычиха», и ей на секунду стало стыдно.

–      Да, правда, – механически отозвался Вася и глубже втянул голову в плечи, одновременно поднимая руками воротник.

–      Что-то ты бледный сегодня. Заболел, что ли? – Маня с ужасом понимала, что разговор катится совершенно не туда, а время, в течение которого незамужняя молодая девушка может разговаривать с холостым парнем, не вызывая пересудов, неумолимо приближается к концу.

–      Да нет, ерунда. Просто не поел с утра, так что сейчас в кишках барабаны играют, – Васины бледные губы тронуло легкое подобие улыбки.

Упускать такой шанс было нельзя.

–      Ты знаешь, я тоже поесть не успела, так взяла с собой, думаю, после службы позавтракать. Угостить тебя?

–      Угости, – казалось, Вася немного удивился. – Спасибо. А тебе самой-то останется? Давай на двоих, а? – Вася сначала взял пирожок у Мани, а потом взялся за него и второй рукой, явно собираясь разломить.

–      Есть, есть, у меня есть, – поспешно ответила Маня. – Ешь, Вася, на здоровье.

Вася откусил от пирожка и начал жевать так, словно каждое движение требовало огромных затрат сил. Маню на секунду охватило какое-то странное оцепенение, а потом она поспешно начала есть свой пирожок. Если бы Маня в тот момент обернулась назад, она бы увидела, как Пантылычиха, незаметно приблизившаяся к ним в гомонящей идущей толпе, быстрым движением положила что-то в рот.

***

Васе стало плохо под вечер.

Собственно, озноб начал бить его еще с обеда, но недомогание списали на ночной приступ. Однако к вечеру Васю внезапно охватил такой жар, что тяжелые горячие капли пота непрерывно катились по его лицу и шее и моментально пропитывали рушники, которые мать меняла один за другим. Дальше – хуже. К ночи Васино лицо посерело и заострилось так, что начало походить на лицо покойника. Даже Васин отец, который сначала неодобрительно смотрел на сына, считая болезнь проявлением слабости, недостойным мужчины и, тем более, сына кузнеца, заволновался.

Васю бросало из жара в холод, он уже не соображал ни кто он, ни где он находится, ни кто возле него. Он постоянно вскрикивал, потом вдруг начинал что-то быстро-быстро бормотать, время от времени легко и без пауз переходя на какой-то странный язык, который еще никто никогда не слышал в Васильевке. Отец рвано ходил по хате, а мать сидела возле сына и держалась за сердце – она, внимательно вслушиваясь в бред Васи, вдруг в ужасе поняла, что ее сын перескакивал не на один язык, а на несколько, и мать каким-то образом понимала, что бормотание сына – это не простой бред больного.

В потоках неясных фраз, которые волнами выплескивались в слабо освещенный лучиной полумрак обычной украинской хаты, явно чувствовались – пускай и незнакомые – и ритм, и мелодика языка, и смысл, причем мягкий, почти нежный говор, пропитанный солнцем, вином и ленью, мог на полуслове смениться резким гортанным наречием, от которого веяло концентрацией, сталью и смертью.

Перед глазами Васиной матери, словно вошедшей в какой-то транс, одна за другой мелькали образы, которым она не могла придумать ни названия, ни объяснения. Эта женщина родилась и всю свою жизнь прожила в Васильевке, не умея ни читать, не писать, все её познания из истории и географии ограничивались слухами и сплетнями, которые она слышала в течение своей жизни и которые касались только Васильевки и еще нескольких окрестных сел. Поэтому, как зачарованная, она просто смотрела.

Перед ней, сменяя друг друга с невероятной быстротой, пролетали картины, выплывшие из тайников видовой памяти, в которой копились сотни тысяч лет. Они поднялись на поверхность, отозвавшись на голос сына, что продолжал бормотать на языках, многие из которых уже сотни и тысячи лет не звучали под небом Земли.

Низкие, сгорбленные люди, покрытые густыми черными волосами и закутанные в шкуры, охотились на одних таинственных животных и бежали от других. Призрачный зиккурат, на мгновение заслонивший собой полнеба, сменился огромной недостроенной пирамидой. Каменный брус, размером больше, чем дом кузнеца, плавно плыл в воздухе над песком, и его движением управлял один человек с наголо бритой головой и резкими неприятными чертами лица, сжимающий в руке кольцо из сияющего в солнечных лучах белого металла. Васина мать в одно мгновение увидела, как родилось и исчезло персидское царство, как расцвели и превратились в руины города-государства Греции, как возник Рим и как римские легионы дошли до Британии. Вася продолжал и продолжал говорить, и невероятные картины продолжали и продолжали подниматься на поверхность. Странным речитативом, зацепившим сознание матери, качнула пространство мелодичная фраза, состоявшая вроде бы и из знакомых слов, но наполненная каким-то ускользающим завораживающим смыслом: «Из небыли воздвигнутся большие города».

Соборы Византии, корабли этрусков, европейские замки, татарские орды и Ледовое Побоище – все перемешалось друг с другом, все наплывало друг на друга и только откуда-то из-за декораций мира, как казалось Васиной матери, она слышала голос своего сына. Как она вдруг поняла, Вася сначала горячо убеждал кого-то, потом начал требовать, потом – звать на помощь, а потом – замолчал. Он молчал с болью, но явно дожидаясь кого-то или чего-то.

Васина мать окончательно вошла в транс, поэтому она не заметила то, как кузнец оделся и выскочил на улицу.

Путь к дому Пантылычихи, который в обычное время занял бы около десяти минут, кузнец промахнул минуты за полторы. Увидев свет в окне дома, он в несколько огромных шагов проскочил двор и влетел внутрь, едва не сбив дверь плечом. Не сбавляя скорости, кузнец опрокинул что-то в темном коридоре, рывком открыл дверь в комнату, сделал шаг и остановился так, будто бы налетел на стену.

Большая потрескивающая лучина уже сгорела более чем наполовину, и загибающийся огарок должен был вот-вот отломиться и упасть на белую скатерть. Но Пантылычиху это не беспокоило, впрочем, как и не беспокоило ничего больше. Старуха лежала на лавке, неестественно вывернув голову к темной иконе и далеко отбросив правую руку. Ввалившийся подбородок и четко проступившие скулы могли означать только лишь одно – Пантылычиха была мертва.

Кузнец, внезапно сгорбившись, постоял немного, а потом медленно развернулся, вышел на улицу и, не закрыв за собой ни дверь, ни калитку, побрел к себе домой.

Через несколько минут после того, как он завернул за угол, в морозном воздухе раздался быстрый скрип приближающихся шагов, и из переулка выскочил мельник, одетый в косо застегнутый кожух и сжимающий в руке шапку. Он бежал к Пантылычихе – единственному человеку, который, как ему казалось, мог ему сейчас помочь. Его дочь Маня, занемогшая после обеда и слегшая к вечеру в постель, с каждой минутой чувствовала себя все хуже и хуже, и когда мельник выскочил из дому, оставив Маню под присмотром тетки, Маня явно была при смерти.

В тот момент, когда мельник взялся за ручку двери, Маня, которой тётка как раз прикладывала ко лбу смоченное в холодной воде полотенце, резко и неестественно выгнулась. Полотенце выпало из тёткиных рук, а тётка откинулась так, что едва не завалилась назад вместе с табуреткой. Секунду Маня, опирающаяся на кровать только пятками и затылком, широко раскрытыми невидящими глазами смотрела в изголовье кровати, а потом рухнула в постель и её сердце ударилось в последний раз. В то же мгновение ярко вспыхнула, чтобы через секунду погаснуть, лучина на столе в доме Пантылычихи.

***

На следующий день в доме кузнеца было тихо, как в склепе.

Знахарь, которого кум кузнеца с самого утра привез из Шульговки – села верстах в пяти к югу – молча посмотрел на лежащего Васю, на лицо, на котором под ставшей тонкой, как серый пергамент, кожей резко проступили кости черепа, и покачал головой. Знахарь над огнем в печи быстро растопил в извлеченном из своего узла черпаке кусок воска, вылил воск  в миску с водой и несколько секунд пристально вглядывался в причудливо застывшие восковые узоры.

–      Слишком поздно, – сказал знахарь. – Я ничем не смогу помочь. Слишком поздно, – повторил он, развернулся и вышел за дверь.

Он вышел на середину улицы, выплеснул воду с воском в снег и старательно растоптал замерзающую жижу.

–      Слишком поздно, – снова повторил он. Кум повез знахаря обратно, а кузнец бросился к попу.

Поп пришел через час, взглянул на Васю и молча начал раскладывать необходимое для совершения последнего обряда. Он слишком много раз видел подобные лица, чтобы хоть на что-то надеяться.

Совершив ритуалы, поп оделся, ни с кем не прощаясь, вышел из хаты и пошёл предупредить певчих о скором отпевании. Васина мать, согнувшись, сидела возле сына, а кузнец, даже не надев кожух, ушел за хату, где, дрожа от холода, впервые в жизни плакал.

В эту минуту скрипнула калитка, и во двор вошел человек.

Никто в Васильевке потом так толком и не смог понять, кто был этот незнакомый человек, которого не знал никто в селе, как он узнал о горе в семье кузнеца, откуда и, главное – как этот человек пришел в Васильевку в ту пору года, когда снега иногда наметало до крыш хат и добраться из села в село нельзя было целые недели.

Внешне вошедший ничем не выделялся, такого человека увидишь – пройдешь мимо, не взглянешь второй раз. Средний рост, обычное лицо, не запоминающийся голос, обычная для здешних мест одежда, обычная обувь, шапка, котомка на плече. Так мог выглядеть любой житель Васильевки или любого другого окрестного села.

Вот только глаза у прохожего были необычные. Глубокие, немного с усмешкой, немного с грустью, и с тем, что люди называют «искрой Божьей». Васиной матери, которая, будто повинуясь неведомому зову, выглянула из дверей, показалось, что незнакомец посмотрел ей в самую душу.

–      Пустите погреться, совсем замерз, – попросил прохожий.

Из-за дома выглянул кузнец.

–      Проходи, добрый человек, – ответил он сдавленно. – Не обессудь, не до тебя сейчас. Горе у нас.

–      Вижу, что горе, – ответил прохожий.

Несколько секунд кузнец молчал, соображая, а потом резко выдохнул, и глаза его начали наливаться яростью.

–      Так что же ты всё ещё здесь, раз видишь, – заговорил кузнец сначала ровно, но постепенно повышая голос. – Что же в другой дом не идешь? Или домов в селе больше не осталось?

–      Домов-то в селе много, – спокойно ответил прохожий. – Но вот горе-то у вас. Поэтому и прошусь к вам, пока горе бедой не стало. Может статься, что я смогу помочь вам.

Кузнец шагнул к названному гостю, но его жена, следуя внезапному порыву, схватила его за руку.

–      Пусть проходит, – сказала она, и в голосе её зазвенела надежда.

Кузнец несколько секунд стоял неподвижно, затем посторонился, давая гостю дорогу. Когда незнакомец вошел в дом, кузнец с женой вошли вслед за ним, чувствуя, как в их душах просыпается безумная вера в чудо.

Незнакомец внимательно взглянул на Васю и повернулся к его родителям.

–      Можно начинать, вот только тянуть нельзя, времени осталось совсем чуть. Потом даже я не смогу ничего сделать.

–      Что тебе нужно, незнакомец? – не веря тому, что он слышит, спросил кузнец.

–      Мне нужно, – неожиданно твёрдо ответил гость, – чтобы никто не вмешивался и не смотрел за тем, что я буду делать. Вы все выйдете из хаты, даже нет – все идите за ворота, можете пойти к соседям – но только чтобы никто ни в коем случае не приближался к дому до тех пор, пока я не позову. Вы поняли? – чтобы здесь не случилось, чтобы вам не почудилось, что бы не услышали или не увидели – ждите моего зова до того, как вернуться. Иначе – пеняйте на себя.

–      А ты… Ты не причинишь ему худа?.. – чувствуя, что нужно что-то спросить, и не зная, что, спросил кузнец.

Гость внимательно посмотрел ему в глаза.

–      А ты что, думаешь, что ему может быть хуже? Ты думаешь, что сейчас и ему, и вам есть что терять?

Кузнец открыл было рот, чтобы что-то ответить, но его жена вцепилась ему в локоть и с удивившей кузнеца силой поволокла его к двери.

Задержавшись на секунду, кузнец повернулся к незнакомцу.

–      Как тебя звать-то, незнакомец? Кому в помощь святых молить?

Гость пожал плечами.

–      Да как назвал, так и зови – незнакомцем. А святых молите в помощь сыну – сейчас она ему нужнее.

Когда за кузнецом захлопнулась дверь, незнакомец присел на лавку возле Васи. Он достал из котомки и зажег свечу, положил на подушку возле Васиной головы маленькую иконку, а затем сел, широко расставив ноги, упершись локтями в колени и расслабленно свесив голову.

Если бы кто-то сейчас увидел его стороны, то решил бы, что сидящий на лавке человек просто задремал после тяжелого дня.

***

Когда Вася потерял сознание – спустя несколько часов после того, как он вышел из церкви и съел злосчастный Манин пирожок – он вдруг увидел бесконечность того, что привык считать своим «Я», самим собой. Вася вдруг понял и вспомнил все, сначала даже растерялся, а потом улыбнулся всем своим прижизненным страхам, как улыбается взрослый, вспоминая детские суеверия.

Вася сосредоточился и приготовился раскрыться навстречу тому, что было его домом, его Создателем и одновременно – им самим, но тут ему показалось, что сзади в ребра с двух сторон вонзились раскалённые кинжалы – это в него впилась Пантылычиха. Вася вздрогнул от приступа страха, автоматически возникла мысль об убежище, и он тут же оказался в каком-то углу без входа и выхода, созданном так некстати проявившимся всемогуществом чистого сознания.

Одним моментальным восприятием Вася охватил всю ситуацию. Он понял роль Мани в этой истории, понял замысел Пантылычихи, понял, какую страшную ошибку совершил, когда в момент исполнения любого желания, которое, как он теперь знал, обязательно бывает у каждого человека после каждой его смерти, сильнее всего захотел идеального убежища. Вася понял, что сознание старухи пытается навсегда стать неотделимой частью его сознания, что он, Маня и Пантылычиха – это все, кто остались здесь, в этом еще не оформившемся пространстве и времени от привычного Васиного мира. Вася едва подавил в себе новую волну ужаса.

Собрав все силы, корчась, как от боли, от присутствия Пантылычихи и ощущения близости Мани, Вася стал просить о помощи ту силу, которая создала его и которая теперь была так далеко. Вася понимал, что если он сейчас поддастся страху или тоске, то все может стать намного, намного хуже. И Вася молил так, как не молил никогда в жизни, вкладывая в свои безмолвные призывы всего себя.

Через мгновение, которое показалось вечностью, пришел ответ. Вася понял, что его просьба услышана, и что помощь придет обязательно. Но вот сколько ему придется ждать там, где еще нет времени, Вася понял не сразу, а когда понял, ужаснулся.

Помощь будет, но ждать ее придется – сознание Васи лихорадочно работало, осваиваясь с новыми понятиями, которые оно не помнило при жизни и которые теперь нахлынули со всех сторон – ждать придется около пяти миллиардов лет.

Вася едва подавил в себе волну отчаяния. Для того, кто привык к тому, что ему всего восемнадцать, пять миллиардов лет казались бесконечностью. Васе срочно нужно было занять чем-то себя, как-то отвлечься от осознания присутствия Пантылычихи и дуры Мани, заварившей, как теперь знал Вася, всю это кашу.

При мысли о таком долгом соседстве, от боли в самых недрах души, от осознания того, что с ним сделали и от вцепившейся в него трясущейся Пантылычихи, исходящей страхом, ненавистью и безумием, Вася едва не сходил с ума, проклиная свою природную впечатлительность. Вася понимал, что он не может ждать – у него на это просто не хватит сил. Он едва не пожалел о бессмертии.

И тогда, когда Вася был на пике отчаяния от всего происходящего, в самом его сердце внезапно всплыл ответ. Вася вдруг понял, что на самом деле означают казавшиеся непонятными при жизни библейские тексты. Он вспомнил строки из Бытия, которые так любил к месту и не к месту повторять поп, и успокоился. Теперь было ясно, что делать дальше.

–      Да будет Свет, – сказал Вася. И вдруг – был Свет.

В темное мрачное ничто, в котором оказался Вася, Свет принес надежду. Ждать нужно было очень и очень долго, но теперь было не так страшно, потому что было, чем себя занять.

Из Света возникли пространство и время, солнечная система и планета Земля, что строило Васино сознание по воспоминаниям, всплывающим из той его части, которую много позже назовут «коллективным бессознательным». Всё было так же или почти так же, как на Земле, на которой родился Вася. Суша отделилась от моря, земля покрылась растениями, леса и луга, горы и моря населились живыми существами, а потом, как знал Вася, должны были появиться люди.

И в этом новом мире сын кузнеца решил стать по очереди  каждым камнем и каждым деревом, каждой звездой и каждой каплей воды, каждым порывом ветра и каждой снежинкой, каждой птицей и каждой рыбой, каждым животным и потом – каждым человеком. Вася решил не спеша ощутить себя каждой частичкой, из которой состоял этот странный мир, созданный благодаря девушке и ведьме и для спасения от девушки и ведьмы. Теперь Васе, превратившемуся из сына кузнеца в создателя целой Вселенной, оставалось только ждать.

Времени было достаточно.

И последнее, что ощутил Вася перед тем, как спрятаться в этом мире – это то, как вдруг он почему-то захотел забыть обо всём, что с ним произошло перед смертью. В последний момент Вася внезапно с ужасом понял, что это желание было на самом деле не его, а подброшено ему Пантылычихой. Остановить что-либо было невозможно, но еще можно было подкорректировать – и Вася, поддаваясь внезапному наитию, успел изо всех сил пожелать вспомнить всё тогда, когда придет помощь. И потом он не помнил ничего.

И вслед за ним в его кошмар рухнул человек, сидящий в расслабленной позе на лавке возле кровати, на которой лежал умирающий юноша – на другой планете Земля, в другой Галактике, в другой Вселенной, в доме кузнеца в селе Васильевка.